НА СУШЕ И НА МОРЕ

1973

Выпуск 13

АНДРЕЙ БАЛАБУХА

ТЕМА ДЛЯ ДИССЕРТАЦИИ

Научно-фантастический рассказ

ЭКСПОЗИЦИЯ

В шесть часов вечера двери Института мозга распахивались, и из них выходили поодиночке, группами и, наконец, непрерывным потоком выливались сотрудники... Минут через десять — пятнадцать поток постепенно иссякал. И в здании, на территории института и прилегающих к нему улицах наступала тишина. Изредка ее нарушали шаги случайных прохожих или какой-нибудь парочки.
Так было и в этот день. Однако в половине седьмого привычный порядок нарушился: к дверям института с разных сторон подошли двое. Первому было лет тридцать пять — тридцать шесть. Лицо его казалось треугольным: очень широкий и высокий лоб, над которым фонтаном взрывались и опадали в разные стороны длинные прямые волосы; совершенно плоские, выбритые до блеска щеки почти сходились у миниатюрного подбородка; рот же, напротив, был настолько велик, что, казалось, стоит его открыть, и подбородок неминуемо должен отвалиться; только прямой нос с широко выгнутыми крыльями вносил в это лицо какое-то подобие пропорциональности. Второму на вид было никак не меньше шестидесяти. Лицо его чем-то напоминало морду благовоспитанного боксера: почти квадратное, с крупными чертами и небольшими умными глазами, оно казалось грустным даже тогда, когда человек улыбался. Вся его фигура была под стать лицу, массивная и тяжелая. И поэтому подстриженные коротким бобриком волосы никак не вписывались в общий тон — здесь приличествовала бы львиная грива.
Встретившись, они поздоровались и несколько минут постояли, о чем-то тихо переговариваясь. Младший короткими жадными затяжками курил сигарету. Потом резким движением бросил. Прочертив в воздухе багровую дугу, она искрами рассыпалась по выложенной глянцевитой плиткой стене. Старший осуждающе покачал головой. Затем оба вошли в здание.
В тот момент, когда они оказались в холле, освещенном только неяркой лампой на столике у вахтера, откуда-то из недр здания вышел третий. Лица его было не разглядеть, только белый халат светился, как снег лунной ночью. Подойдя к вахтеру, он негромко сказал:
— Василий Федорович, пропусти, пожалуйста. Это ко мне.
— Пропуск? — дежурный с трудом оторвался от газеты.
— Вот.
Вахтер внимательно посмотрел на бумажку, перевел взгляд на лица посетителей.
— Ладно, — проворчал он, снова углубляясь в «Неделю». — Трудяги...
Человек в белом халате быстро подошел к двоим, ожидавшим в нескольких шагах от холодно поблескивающего турникета.
— Добрый вечер, — сказал он, пожимая им руки. Они постояли несколько секунд, потом младший из пришедших не выдержал:
— Ну, веди, Вергилий...
Старший усмехнулся:
— В самом деле, Леонид Сергеевич, идемте. Показывайте свое хозяйство...
Они довольно долго шли коридорами, два раза поднимались по лестницам — эскалаторы в это время уже не работали — и наконец остановились перед дверью с табличкой: Лаборатория молекулярной энцефалографии.
Леонид Сергеевич пропустил гостей, потом вошел сам и закрыл дверь на замок.
— Ну вот, — сказал он негромко, — кажется, все в порядке.
Треугольнолицый внимательно разглядывал обстановку.
— Знаешь, мне начинает казаться, что чем дальше, тем больше все лаборатории становятся похожими друг на друга. Какая-то сплошная стандартизация...
— Унификация, — уточнил Леонид.
— Пусть так. В любой лаборатории чуть ли не одно и то же оборудование. Я в твоем хозяйстве ни бельмеса не смыслю, а приборы те же, что и у меня...
— Кибернетизация всех наук — так, кажется, было написано в какой-то статье, — подал голос третий. — Слушайте, Леонид Сергеевич, у вас можно раздобыть стакан воды?
Он достал из кармана полоску целлофана, в которую, как пуговицы, были запрессованы какие-то таблетки, надорвав, вылущил две на ладонь.
— Что это у вас, Дмитрий Константинович? — спросил Леонид.
— Триоксазин. Нервишки пошаливают, — извиняющимся голосом ответил тот.
Леонид вышел в соседнюю комнату. Послышалось журчание воды.
— Пожалуйста, — Леонид протянул Дмитрию Константиновичу конический мерный стакан. Тот положил таблетки на язык и, запрокинув голову, запил. Кадык ходил по горлу, как поршень насоса.
— Фу, — сказал он, возвращая стакан. На лице у него застыла страдальческая гримаса. — Ну и гадость!
— Гадость?! — удивленно переспросил Леонид. — Это же таблетки. Даже вкуса почувствовать не успеваешь — проскакивают.
— Это галушки сами скачут. А эти штуки и стаканом воды не запьешь. Или не привык еще?
— И хорошо, — вставил треугольнолицый. — Я лично предпочитаю доказывать свою любовь к медицине другими способами.
— Да вы садитесь, садитесь, — предложил Леонид. Сам он отошел к столу у окна и, включив бра, возился там с чем-то.
— Помочь тебе?
— Спасибо, Коля. Я сам.
— Раз так — и ладно. В самом деле, Дмитрий Константинович, давайте-ка сядем.
Дмитрий Константинович сел за стол, по-ученически сложив руки перед собой. Николай боком примостился на краю стола, похлопал себя по карманам.
— Леня, а курить здесь можно?
— Вообще нельзя, а сегодня можно.
— Тогда изобрази, пожалуйста, что-нибудь такое... Ну, в общем вроде пепельницы.
— Сам поищи.
— Ладно. — Николай пересек комнату и стал рыться в шкафу. — Это можно? — спросил он, показывая чашку Петри.
— Можно.
Николай снова пристроился на столе, закурил.
— Разрешите? — спросил у него Дмитрий Константинович.
— Пожалуйста! — Николай протянул пачку. — Только... Разве вы курите?
— Вообще нет, а сегодня можно, — усмехнулся тот.
— Все, — Леонид щелкнул выключателем бра. В руках у него было нечто напоминающее парикмахерский «фен» — пластмассовый колпак с четырьмя регуляторами спереди и выходящим из вершины пучком цветных проводов.
— Может, посидим немного? — спросил Дмитрий Константинович. — Как перед дальней дорожкой?
— Долгие проводы — лишние слезы, — резко сказал Николай. — Начинай, Леня.
Леонид сел в огромное кресло, словно перекочевавшее сюда из кабинета стоматолога; нажав утопленную в подлокотнике клавишу, развернул его к вмонтированному в стену пульту со столообразной панелью, надел «фен» и стал медленными и осторожными движениями подгонять его к голове.
— Коля, — сказал он, — автоблокировка включена. Но на всякий случай вот тут, в шкафчике, шприц и ампулы. Посмотри.
— Посмотрел.
— Возьмешь вот эту, с ободком...
— Эту?
— Да. Обращаться со шприцем умеешь?
— Я умею, — сказал Дмитрий Константинович. — Вернее, умел когда-то.
— Думаю, это не понадобится. Но в крайнем случае придется вам вспомнить старые навыки.
— Долго это будет?
— Сорок пять минут.
— Долго...
— Начнем, пожалуй! — Леонид откинулся на спинку кресла, прикрыл глаза.
— Ни пуха ни пера! — сказал Николай. — А я пошел к черту. Возвращайся джинном!
Он тихонько, на цыпочках подошел к Дмитрию Константиновичу, сел, положил перед собой сигареты.
До сих пор их было трое. Теперь — двое и один.

Через пять минут я усну. И проснусь кем? Самим собой? Всемогущим джинном? Или просто гармонической личностью, с уравновешенным характером и хорошим пищеварением? Не знаю. Лучше бы сейчас ни о чем не думать. Не думай! Не могу. Уж так я подло устроен. И вообще самое трудное — это не думать об обезьяне. Зря я ввязался в это дело. Ввязался? Я же сам все это затеял. Но нужно было бы еще попробовать... Не могу я больше пробовать — это мой единственный шанс. Вот уж не думал, что я так тщеславен. Тщеславен. И жажду, чтобы мое имя вошло в анналы. Может быть, завтра войдет...
Еще четыре с половиной минуты. Нет, надо успокоиться. Упорядочить мысли. Так я, того гляди, и не усну. Может, это мне стоило проглотить триоксазин? Давай упорядочивать мысли.
Пожалуй, все началось с шефа. Или с Таньки? С шефа и Таньки. Вечером Танька сказала, что ей надоело со мной, что из меня никогда не выйдет не только ученого, но и просто мужа. И ушла. Это она умеет — уходить. «Всегда надо уйти раньше, чем начнет тлеть бумага» — так она сказала и изящно погасила папиросу. Курила она только папиросы. Когда ребята ездили в Москву, то привозили ей польские наборы: сигареты она раздавала, а папиросы оставляла себе. Впрочем, курила она совсем немного.
Тогда я пошел в общежитие, и мы с ребятами говорили почти до утра и пили черный кофе эмалированными кружками. А утром меня вызвал шеф.
Я его люблю, нашего шефа. И уважаю до глубины души. Только ему ведь этого не скажешь. Он великий. Вообще, по-моему, все ученые делятся на три категории: великих теоретиков, гениальных экспериментаторов и вечных лаборантов. Шеф — великий теоретик. Я — вечный лаборант, и это меня не слишком огорчает. Ведь всегда нужны не только великие, но и такие, как я, собиратели фактов. Меня это вполне устраивает. Больше, я люблю это. Когда остаешься один на один с делом нудным и противным, когда тебе нужно сделать тысячу энцефалограмм, изучать и делать выводы из сопоставления которых будут другие, вот тогда ты чувствуешь, что без тебя им не обойтись. И тысяча повторений одной и той же операции уже не рутина, а работа.
Так вот, меня вызвал шеф.
— Леня, — он у нас демократ, наш шеф, — Леня...
Я уже знал, что за этим последует. Да, конечно, меня держат на ставке старшего научного сотрудника, у меня же до сих пор нет степени. И ведь я умный парень, мне ничего не стоит защитить в порядке соискательства. И языки я знаю, а ведь как раз это для многих камень преткновения. И тем у нас хоть отбавляй. Вот, например: «Некоторые аспекты динамической цифровой модели мозга». Чем не «диссертабельная» тема? И в самом деле, подумал я, почему бы не взяться?
— Владимир Исаевич, — сказал я. — Давайте. «Некоторые аспекты динамической цифровой модели мозга» — это же замечательно!
Шеф онемел. Он уже столько раз заговаривал со мной об этом, но я всегда изворачивался, ссылаясь на общественные нагрузки и семейные обстоятельства...
Наконец шеф обрел дар речи.
— Молодец, Леня! — прочувствованно сказал он. — Только ведь она нудная, эта модель. Вы представляете, сколько там...
— Представляю, — сказал я. — Очень даже представляю.
Шеф сочувственно посмотрел на меня и покивал. Я тоже покивал, чтобы показать, что оценил его сочувствие.
— Ну что ж, — сказал шеф. — Беритесь, Леня, а мы вас поддержим. Всю остальную работу я с вас снимаю, занимайтесь своей темой. Года вам хватит?
— Хватит, — не моргнув глазом, соврал я. — Безусловно, хватит.
На этом аудиенция кончилась. И начались сплошные будние праздники.
В качестве моделируемого объекта я решил взять собственный мозг. Во-первых, всегда под рукой; во-вторых, другого такого идеально среднего экземпляра нигде не найдешь: и не болел я никогда, и не кретин, и не гений — сплошное среднее арифметическое.
Так прошло девять месяцев — вполне нормальный срок, чтобы родить модель. И тогда меня заело: работа сделана, модель построена, а дальше что? Какая из этого, к ляду, диссертация? Выводы-то хоть какие-нибудь должны быть! А выводы, как известно, не по моей части.
Конечно, есть шанс защитить и так. Недаром на каждого кандидата технических, филологических и прочих наук приходится, как минимум, три кандидата медицинских — статистика вещь великая. Но надеяться только на нее противно...
И тогда я вспомнил про Кольку. Мы с ним учились еще в школе. Потом вместе поступали на физмат. Он поступил, а я не прошел по конкурсу и подался на биофак.
Я пришел к Кольке с папкой, в которой могла бы уместиться рукопись первого тома «Войны и мира», и бутылкой гамзы. Мы посидели, повспоминали. Потом я спросил:
— Слушай, можешь ты посчитать на своей технике?
— Что посчитать? — Колька всегда на вопрос отвечает вопросом.
Я объяснил. Мне нужны были хоть какие-нибудь аналогии, закономерности, алгоритмы.
— А для чего все это нужно? — спросил он.
— Надеюсь, что такое электроэнцефалограмма, ты знаешь? Ну вот. А это запись электрической активности каждой клетки мозга в течение сорока минут жизнедеятельности.
— Популярно...
— Как просил.
— Ладно, — сказал Колька. — Оставь. Посмотрим, что из этого можно высосать.
На этом мое участие кончилось. Собственно, это всегда бывает так и иначе быть, наверное, просто не может: я собрал факты, а выводы должен делать кто-то другой. Только на этот раз выводы уж больно сумасшедшие... Что ж, скоро выяснится, достаточно ли они сумасшедшие, чтобы быть истиной, как сказал кто-то из великих.

Леня пришел ко мне в конце апреля. Надо сказать, ему немного не повезло: приди он хотя бы месяцем позже, я взялся бы за это дело сразу. Но в мае нам надо было заканчивать две темы и ничем посторонним я заниматься не мог. А потом, когда мы кончили, я попросту забыл о нем. Не то чтобы я был таким уж необязательным, просто, когда закрутишься вконец, забываешь обо всем. И вспомнил я о Лене только в июне. Надо отдать ему должное: он ни разу не напомнил мне о себе, ни разу не поторопил. Такая деликатность даже удивила меня. Сперва я подумал, что ему все это попросту не так уж нужно; но потом, когда вспомнил Леньку получше (ведь мы с ним не виделись несколько лет), — сообразил, что для него такое поведение вполне естественно: он отдал, все мне и теперь ждал. Мне бы такой характер... Я совсем не умею ждать. Леня сразу как-то вырос в моих глазах.
Короче говоря, в июне я вспомнил о Лениной просьбе. Я возился с телевизором и неожиданно в развале на столе наткнулся на его папку. Сразу же раскрыл, просмотрел. И ничего не увидел. Нет, там были графики, формулы — все на месте. Но никакого физического смысла в них я не уловил. В принципе оно и понятно: я ведь в биологии вообще мало смыслю, а в такой специализированной области и подавно. Но у неведения есть и своя хорошая сторона — вот она, пресловутая диалектическая двойственность! — свежий взгляд. Не зная биологии, я мог надеяться увидеть то, чего нормальный биолог в жизни бы не заметил. Однако могучая эта теория на практике не подтвердилась. Во всяком случае сразу.
Через несколько дней — я в это время был в отпуске — у меня уже выработался условный рефлекс: как только я брался за Ленины графики, на меня нападала безудержная зевота.
Надо сказать, я вообще не доверяю способу «медленно и методично» и всегда был приверженцем «метода тыка». Конечно, научно обоснованного «тыка». И ассоциативных связей.
Я думал, с чем могут ассоциироваться эти кривые. Но в голову ничего не приходило.
«Посчитай на своей технике», — сказал Леня. Но прежде чем считать, нужно сформулировать задание. Как? Ни малейшего намека я не видел. И тогда я стал безудержно экспериментировать. Это называется «алгоритм Мартышки». Той самой, которая «то их на хвост нанижет, то их понюхает, то их полижет». Прежде всего наглядность. К счастью, Леня — аккуратист: мне не пришлось приводить его графики к единому масштабу. Я пробовал накладывать их, пробовал...
Говорят, лень — двигатель прогресса. В самом деле: лень стало человеку пешком ходить — автомобиль изобрел. И так далее. Меня тоже выручила лень. Чтобы не разглядывать часами эти дурацкие кривые, я пересчитал их и воспроизвел в звуковом диапазоне. Потом записал на магнитофон и начал прокручивать в качестве звукового сопровождения. А сам вернулся к телевизору.

Я живу в однокомнатной квартире на втором этаже девятиэтажного кооперативного дома. Народ в доме по большей части свой, институтский, в основном молодежь. Поэтому, когда я ставлю магнитофон на окно и запускаю его на полную громкость, возражений обычно не бывает. Во всяком случае никто не приходит и не говорит: «Да заткните же вы свою проклятую машину!»
Но на этот раз не успел я прогнать пленку каких-нибудь три-четыре раза, как сосед сверху забарабанил чем-то об пол. Я высунулся в окно и осведомился, не мешаю ли спать.
— Спать вы мне не мешаете, но работать — очень. Нельзя ли несколько потише?
— Отчего же нельзя? — вежливо ответил я.
И убавил звук. Чуть-чуть.
Соседа сверху я совсем не знал: он не из нашего института. Иногда мы с ним встречались на лестнице и раскланивались по всем правилам этикета. Внешне он походил на заправилу какой-нибудь гангстерской шайки: массивный, квадратный, с лицом боксера и короткой стрижкой.
Минут через пятнадцать раздался звонок. Как был, в одних трусах я пошел открывать; женщин вроде бы не ожидалось. На пороге стоял «гангстер» с третьего этажа.
— Простите, пожалуйста, — сказал он, — мне очень не хочется прерывать ваши занятия, но... Я, конечно, очень люблю музыку... Сам некоторым образом музыкант... Но нельзя ли все-таки потише?
Я уже приготовился было ответить, но он продолжал:
— И потом, черт побери, можно ли так варварски обращаться с музыкой? Это что у вас, пере-пере-перезапись?
— Какой музыкой? — обалдел я.
Он указал рукой на окно с магнитофоном. Я схватился за шевелюру.
— Проходите, пожалуйста, — попросил я. — Только извините, я несколько не в форме...
— Ну зачем же, — вежливо возразил сосед. — Вы только сделайте немножко потише. Я вовсе не хочу вам мешать.
— Что вы, что вы, — бурно запротестовал я. — Заходите! В порядке, так сказать, установления добрососедских отношений. А то просто неудобно получается: два года живем в одном доме и даже не знакомы!
Я усадил его на диван, а сам торопливо стал натягивать «техасы» и рубашку: все-таки неудобно принимать гостей в трусах.
— Так вы говорите, это музыка? — спросил я.
— А что же это еще может быть? — слегка раздраженно парировал он. — Только музыка, испорченная варварскими руками радистов. Радиолюбителей, виноват. А была прекрасная музыка...
Я поспешно сбавил громкость. Он прислушался.
— Прекрасная была музыка... — повторил он. — Это полигармониум?
— Не знаю, — сказал я и вдруг начал вдохновенно врать: мне пришла в голову ослепительная идея. Недаром я верю во вдохновение и прозрение. — Это сочинение одного моего приятеля. Покойного приятеля. Он не был музыкантом...
— Композитором, — поправил меня сосед.
— Композитором, — согласился я. — Он был дилетант. Любитель. Он подарил мне запись...
— Но почему она в таком состоянии?
— Видите ли, я тут... В общем это случайность... Запись повреждена.
— Так неужели не сохранилось партитуры?
— Она погибла. Сгорела при пожаре. А вы, кажется, сами музыкант?
— Да.
— Простите за навязчивость, а вы не взялись бы...
— Восстановить?..
Он был на редкость догадлив. Я молча кивнул и потупился, чтобы он не увидел, как загорелись у меня глаза.
— Что ж, — сказал он, — пожалуй... Можно было бы попытаться. Хотя работа, конечно, грандиозная... — Он помолчал, пожевал губами. — Ладно, — сказал он вдруг решительно и в этот момент показался мне самим совершенством, этаким подарком судьбы. — Давайте.

Больше всего это было похоже на работу археолога, реконструирующего какой-нибудь древний храм или дворец. От него и остались-то крохи фундамента да слабый контур, просматривающийся лишь с самолета, но проходит несколько лет, и вот ты находишь в книге фотографию, под которой написано: «Зиккурат Урнамму. Реконструкция». И постройка настолько красива, настолько органично вписывается в ландшафт, что невозможно не поверить — да, именно так это выглядело когда-то, так и никак иначе. Палеоскульптор, по останкам человека создающий его скульптурный портрет; палеонтолог, по нескольким костям восстанавливающий облик динозавра, — они могли бы понять то, с чем пришлось столкнуться мне.
Прежде всего надо было записать партитуру. После нескольких прослушиваний я справился с этой задачей довольно легко. Но потом... Потом начались муки. И впервые в жизни я мог сказать — это были муки творчества.
Какое это магическое, волшебное слово «твор-чест-во»! Созидание. Из ничего, из памяти, из собственной души извлечь музыку — что может быть выше этого?! Но я извлекал ее только из инструмента и листов партитуры. Я был исполнителем — неплохим исполнителем, и не более того. А больше всего мне хотелось услышать: композитор Дмитрий Штудин. Тщеславие? Не знаю. Может быть. Хотя главное для меня в конечном счете было не это, а сам процесс творчества — процесс, мне недоступный. Как говорится, бодливой корове бог рог не дает... И теперь мне представился единственный шанс. Единственный, потому что в этой записи, которую Николай Михайлович просил меня восстановить, я почувствовал руку гения. Я сам не бог весть что. Но почувствовать гения, узнать его — это я могу. Тут просто невозможно ошибиться. Потому что гармония, настоящая гармония, любого заставит остановиться в священном трепете.
Запись была преотвратная. Я понимаю, Николай Михайлович не то ее перегрел, не то перемагнитил — что-то такое он мне говорил, — но как можно было так обращаться с шедевром?! Впрочем, я ему не судья. Но потери были невосполнимы, стертыми оказались целые партии, во многих местах зияли мучительные в своей дисгармоничности пустоты...
В сорок четвертом году, когда я попал в госпиталь, мне довелось повидать там всякое: людей с ампутированными руками и ногами, с обожженными лицами, слепых, потерявших память... Пожалуй, только тогда я испытывал такое чувство, как сейчас. Передо мной был инвалид, тяжелый инвалид, и я должен был вернуть его к жизни.
Николай Михайлович забегал ко мне чуть ли не каждый день узнать, как продвигается работа. Однажды я не выдержал и накричал на него: сперва довести музыку до такого состояния, а потом справляться о ней. Это верх лицемерия! Словом, я здорово перегнул. Потом, конечно, зашел к нему, извинился, и мы договорились: когда кончу, я сам скажу. А до тех пор прошу его не торопить меня. Он пообещал. Но, встречаясь на лестнице или во дворе, я все время ловил его умоляющий взгляд. В общем-то я понимал его, я и сам так же нетерпелив. Но здесь нужно было собрать все силы, все терпение: малейшая поспешность могла привести к ошибке. Гармония не любит торопливых. Такой уж у нее характер.
Работаю я по вечерам: днем я преподаю в музыкальной школе. Когда-то я мечтал о славе, об имени, но со временем понял, что выше преподавателя в музшколе мне не подняться. Что ж, я смирился с этим. Больше того, работа эта доставляла мне радость. Но теперь пришло искушение. Великое искушение.
Сальери — вот имя этому искушению. Ведь это была бы, могла бы быть Первая симфония Штудина... К счастью, я вскоре осудил себя за такие мысли. А потом даже не смог работать, до того мне было мерзко. Я стал противен себе. Я вышел из дому и долго бродил по улицам, пытаясь вернуть утраченное равновесие... «Ведь ты же не поддался, — говорил я себе. — Так за что же казниться?» И не мог найти ответа. Но мерзкое ощущение не проходило.
Тогда я снова взялся за работу, чтобы прогнать, растворить этот осадок. И работа помогла. Теперь, когда все позади, я могу с полным правом сказать: это была настоящая работа.
Когда полная партитура была готова, я принес ее Николаю Михайловичу. Но оказалось, он не умеет читать ноты и потому не может «прослушать» ее глазами. По замыслу неведомого автора это должно было исполняться на полигармониуме. Я говорю «это», потому что не могу подобрать ему настоящего имени. Это не симфония, не... не... Это Музыка Музык. Шедевр. Через месяц я впервые сумел исполнить его так, как задумал автор. Тут не могло быть сомнений, ибо красота всегда однозначна, если это настоящая красота.
Мы записали ее, и Николай Михайлович унес пленку.
А через неделю он пригласил меня к себе. Я ждал этого, где-то подсознательно был готов, но в последний момент испугался. Сам не знаю чего. Должен был прозвучать финальный аккорд. Но я тогда не мог и подозревать, каким он будет... Работа не может быть самоцелью, как бы ни был притягателен процесс творчества. Она должна быть отдана людям. Но если бы я мог знать, каким образом это будет сделано...

Они сидели за столом в комнате Николая — Дмитрий Константинович и Леонид на диване, Николай на трехногой табуретке, принесенной из кухни: мебелью квартира, мягко выражаясь, была небогата. На столе красовалась бутылка коньяку, янтарная жидкость чуть подрагивала, когда под окнами проезжал тяжелый грузовик. Сахар, нарезанный лимон, чашки с кофе — вот и все угощение. Спартанская обстановка, спартанский стол... Одно вполне гармонировало с другим. Николай разлил коньяк по рюмкам. Посмотрел на Леонида. Тот кивнул чуть заметно.
— За успех,— сказал Николай и нервно провел рукой по разваливающимся волосам. — За ваш успех, Дмитрий Константинович!
И встал.
Дмитрий Константинович непонимающе посмотрел на него. Николай улыбнулся. Леонид тоже неловко поднялся с дивана, и оба они выпили, глядя на музыканта. Тот почувствовал, как кровь медленно приливает к лицу. Стало жарко. Он выпил свой коньяк, и от этого стало еще жарче.
— Прежде всего, Дмитрий Константинович, я должен очень извиниться перед вами, — сказал Николай, садясь.
— За что? — недоумевая, спросил тот.
— За розыгрыш. Может быть, это жестоко, но поверьте, это был единственный выход. Иначе вы не поверили бы и не взялись за дело...
— Короче, Колька, — подал голос Леонид.
— А короче, то, что вы взялись восстанавливать, не музыка. Вернее, не было музыкой.
— Ну, знаете ли... — начал было Дмитрий Константинович, но Леонид остановил его.
— Очень прошу вас, выслушайте. Потом говорите и делайте что угодно, но сначала выслушайте.
— Хорошо, — Дмитрий Константинович и сам не заметил, как охрип.
— Видите ли, — продолжал Николай, — все мы трое в конечном счете делали одно дело. Хотя ваша доля, Дмитрий Константинович, гораздо больше нашей. Это классический случай нецеленаправленного исследования. Леня сделал то, что называется динамической цифровой моделью мозга. Очень популярно это так: записывается электрическая деятельность каждой клетки мозга, составляются графики, выводятся формулы этих графиков. Леню заинтересовало, нет ли в них какой-либо закономерности. С этим он пришел ко мне. Я, для того чтобы нагляднее стал весь комплекс (ведь запись проводится одновременно), перевел эти графики в звуковой диапазон. И тут явились вы и сказали, что это музыка. Судите сами: мог ли я устоять, когда открывалась возможность столь оригинального эксперимента? Скажи я вам все сразу, разве взялись бы вы за такую работу?
— Пожалуй, нет... — неуверенно сказал Дмитрий Константинович.
— Ну вот. А теперь...
— Теперь осталось снова наложить эту исправленную вами запись на мозг объекта, — Леонид встал и подошел к окну.

— И тогда?
— Мы сами не знаем, что тогда, — не оборачиваясь, ответил Леонид. — Если бы мы знали... У нас есть только несколько гипотез. В основном у него, — он кивнул на Николая.
Потом они сидели до полуночи, до тех пор, пока не пришла взволнованная жена Дмитрия Константиновича узнать, что случилось. Ее тоже усадили за стол, и они пили кофе. Антонина Андреевна сходила к себе и принесла пирог с мясом. Они сидели, ели и разговаривали. Им представлялись все новые варианты того, что произойдет завтра.
Больше всех говорил Николай. Человеческий мозг — самое странное из всего, что мы знаем. Возможности его феноменальны. Взять хотя бы людей-счетчиков вроде Шакунталы Дэви или Уильяма Клайна, людей, обладающих феноменальной памятью, реальных прообразов фантастического Кумби. И при этом наш мозг загружен всего лишь на несколько процентов своих потенциальных возможностей... Представьте себе питекантропа, попавшего в звездолет. Он приспособит эту «стальную пещеру» под жилище, но никогда не сможет раскрыть всех возможностей корабля. Быть может, мы в самих себе — такой вот питекантроп в звездолете? Потом хиатус — зияние между неандертальцем и кроманьонцем. Неандерталец, по степени сложности мозга не превосходящий современных приматов, и кроманьонец, обладающий мозгом современного человека. А ведь они сосуществовали! Впрочем, это совсем другой вопрос — вопрос происхождения. Главное — мозг с тех пор не изменился. И даже сегодня задействован на какой-то миллимизерный процент! Может быть, если наложить на нормальный мозг «исправленную» энцефалограмму... Что будет тогда? Каким станет этот человек, исправленный и гармоничный?
«Главное, — говорил Леонид, — станет ли он вообще другим? Мы исходим из предпосылки, что накладываемые импульсы возбудят незадействованные клетки мозга так же, как стимулируют остановившееся сердце, посылая в него биотоки здорового. Ну а если ничего не произойдет? Или вмешательство кончится катастрофой? Нужно было бы провести еще много предварительных исследований: сравнить исходную энцефалограмму с энцефалограммами хотя бы тех же людей-счетчиков и людей-мнемотронов; потом сравнить все эти графики с исправленным и посмотреть, какие ближе к нему...» Но тут же опровергал себя, утверждая, что все это можно будет сделать потом. Никаких вредных последствий быть не может: аппаратура имеет надежную блокировку и все время поддерживает обратную связь с объектом.
Дмитрий Константинович, распалившись, вдруг разразился целой тирадой: «Художники — инженеры человеческих душ. Но до сих пор они могли воздействовать на эти самые души только опосредованно, через свои произведения. Теперь же открывается новая эра. Художники станут подлинными мастерами, ваятелями, творцами душ. И первым искусством, совершившим это, окажется музыка — самое человечное из всех искусств».
И снова говорил Николай: «Какие же перспективы откроются? Реализуются ли потенции, делающие человека математиком, художником или музыкантом, когда ему под гипнозом внушают, что он Лобачевский, Репин или Паганини? А может быть, осуществятся телепатия, телекинез, левитация? Или просто гармонизируется внутренняя деятельность человека? Ведь есть же мнение, что незадействованные проценты мозга работают на обеспечение бессознательной жизнедеятельности организма. Тогда — человек, не знающий болезней. Человек Здоровый. Или...»
И вдруг до Дмитрия Константиновича дошло: завтра. Опыт будет завтра!
— А кто... объект? — внезапно спросил он, слегка запнувшись на этом слове.
— Я, — коротко ответил Леонид. В комнате стало тихо. Очень тихо.

Николай притушил сигарету. Чашка Петри уже была полна окурков.
— Кажется, все. Блокировка не сработала, — значит, с ним ничего не случилось. Во всяком случае ничего плохого.
Дмитрий Константинович молча кивнул. Последние минуты были невыносимо длинными, сделанными из чего-то фантастически тягучего и липкого. Казалось, сейчас можно ощутить квант времени, как виден в абсолютной темноте квант света. Он был уверен, что сделанное им никуда не годится, что этот рискованный эксперимент — попытка с негодными средствами. Он достал пакетики вылущил еще две таблетки.
— Коля, — сказал он тихо и вдруг впервые обратился к Николаю на «ты»: — Принеси мне, пожалуйста, воды...
Николай встал, сделал шаг. И замер.
Леонид все еще сидел, откинувшись на спинку кресла, глаза его были закрыты. Но «фен» вдруг стал приподниматься над его головой, словно отходящие от него провода приобрели жесткость и потянули колпак вверх, потом медленно, очень медленно поплыл по воздуху и лег на панель пульта. У Николая перехватило дыхание: похоже, питекантроп познал-таки тайны звездолета.
Сзади хрипло, с надрывом дышал Дмитрий Константинович.
Леонид открыл глаза и начал подниматься из кресла.
Сегодняшняя гениальность, понял Николай, телепатия, телекинез, левитация... Нет! Не то! Понадобятся совершенно новые понятия, неизвестные пока человеческому сознанию и языку.
Мысль была смутной, он сам еще не мог постичь ее до конца, но она упорно билась в мозгу, словно проникая в него извне. Или это н е е г о мысль?
Сейчас Леонид повернется и скажет...

Балабуха Андрей Дмитриевич. Родился в 1947 году в Ленинграде. По образованию топограф, работает инженером-проектировщиком в проектно-конструкторском бюро в Ленинграде. Автор девяти статей и рецензий в периодической печати на темы научной фантастики. Им опубликовано также шесть рассказов в различных сборниках фантастики и альманахах. В нашем сборнике выступает впервые. В настоящее время работает над научно-фантастическими рассказами и повестью.